Школы радикалов: как религиозный экстремизм угрожает казахстанцам

Утром 17 мая 2011 в здание КНБ Актобе в поясе шахида зашел первый казахский смертник, 25-летний Рахимжан Махатов. По счастливой случайности погиб лишь он сам. Власти поначалу отрицали, что это теракт (тогда официальная идеология строилась на тезисе, что таковых в Казахстане быть не может ввиду экономической и политической стабильности), назвав Махатова членом ОПГ, который решил таким образом «уйти от уголовной ответственности». Неуклюжая формулировка мало кого обманула. И действительно, позже выяснилось, что Махатов был членом религиозной общины, получал литературу и видеоматериалы с российского Северного Кавказа, а на самоподрыв пошел через несколько дней после того, как органы госбезопасности взяли с него подписку о невыезде. В декабре того же года было осуждено 12 членов общины, среди которых дядя Махатова – Есет Макауов. Суд был закрытым.

После этого в 2011–2012, согласно официальной информации, было совершено еще 11 «насильственных акций экстремистского характера». С 2013 по 2016, по данным Антитеррористического центра, на стадии подготовки было предотвращено 27 терактов (в 2013 – восемь, 2014 – три, 2015 – четыре, 2016 – 12), не допущен выезд в «зоны террористической активности» 546 казахстанцев, 79 граждан вернулось из таких зон, 34 из них привлечены к уголовной ответственности. Ужесточено антитеррористическое законодательство.

Однако спустя пять лет после первого случая в том же Актобе уже девять джихадистов совершают нападение на оружейные магазины и воинскую часть. При этом город сутки находится в полном информационном вакууме ввиду отключения интернета, а суд над преступниками и теми, кто не донес о готовящемся теракте, вновь проходит в закрытом режиме (журналистов запустили в комнату для СМИ, но звук там отключили).

Результаты немногочисленных отечественных исследований казахстанского терроризма засекречены; в частности, работа экс-директора КИСИ Ерлана Карина, по которой написана книга «Солдаты Халифата», никогда не была опубликована полностью. То есть, по сути, борьба с религиозным экстремизмом считается у нас прерогативой силовиков. Власти больше рассчитывают на ужесточение законодательства и регулирование деятельности религиозных организаций, чем на содействие гражданского общества. В этом смысле казахстанский антитеррор напоминает таджикский, где, по словам представителя международной организации «International Alert Таджикистан» Парвиза Муллоджонова, в рамках борьбы с радикализмом МВД недавно насильно обрило 14 тыс. человек, и российский, где перманентная война с религиозным экстремизмом идет без заметного успеха с прошлого века: например, в Дагестане режим контртеррористической операции объявляется по нескольку раз в год. Кстати, по данным таджикского эксперта, 85% его соотечественников – членов ИГИЛ были завербованы в РФ.

Радикализация или исламизация?

Французский институт исследований Центральной Азии (IFEAC) провел в Алматы совместно с Французским институтом (IF) и Институтом Сорбонна-Казахстан круглый стол «Восприятие и социальное решение угроз исламистской радикализации в Центральной Азии, России и Европе: обмен опытом».

- Терроризм коснулся всех: молодых и старых, мужчин и женщин, верующих и атеистов. Его называют исламским, но при этом большинство жертв терактов последних лет – мусульмане, –утверждает директор IFEAC Катрин Пужоль.

Глава Миссии по религиозным вопросам при французском МИДе Мари Дюмулен замечает, что ее страна уже сталкивалась с исламским терроризмом в 1990-е, когда шла гражданская война в Алжире, однако нынешняя ситуация отличается от той коренным образом, и не только по масштабам. Во-первых, террористы стали значительно моложе, во-вторых, обладают довольно низким уровнем религиозных знаний и религиозности вообще. Многие, до того как влиться в террористические организации, не только не ходили в мечеть, но и не молились. Появилось много женщин-террористок. Так, среди уехавших в Сирию и присоединившихся к ИГИЛ (таких спецслужбы Франции насчиталиоколо 700 человек) 20–25% – новообращенные, примерно 40% – женщины. Из около 16 тыс.так называемых радикализирующихся (пока не участвовавших в активных действиях) четверть считается опасной и наблюдается службами безопасности. Новообращенных среди них – 35%,женщин – 27%.

В исследовательских кругах дебаты идут в основном вокруг двух тезисов. Одни считают, что происходящее является следствием идейной радикализации ислама, то есть развития в нем фундаменталистских нетрадиционных течений, и приверженность салафизму – первый этап на пути к джихадизму.

- Их критики ссылаются на работы ученых, которые изучали салафизм во Франции и пришли к выводу, что не существует прямой связи между ним и насилием. В основном салафиты живут вне общества, по своим правилам, но не стремятся менять политический строй страны, – утверждает Дюмулен.

Приверженцы другого тезиса исходят из поколенческого фактора.

- Это можно сравнить с терроризмом крайне левых группировок в Италии и Германии 1970-х или с движением анархистов в России конца XIX века. То есть в данном поколении по разным причинам существует спрос на радикальные идеи, а сейчас главным радикальным идеологическим предложением является джихадизм, – поясняет Дюмулен.

По сути, основной вопрос сегодня: это радикализация ислама или исламизация радикалов? От ответа на него зависят и способы борьбы.

- Нужно ли начинать с реформы институтов ислама или же относиться к войне с радикализмом так же, как и к предыдущим, – строго наказывать террористов, а тем, кто еще не прибегнул к насилию, предложить альтернативу? – расшифровывает Дюмулен. Ответа пока нет, и французские власти исходят из обоих тезисов. С 2014 существует государственный план по борьбе с радикализацией, который включает в себя как аспекты работы органов безопасности, так и альтернативные меры, например развитие научных исследований. При этом французы считают особенно важным соблюдать принципы правового государства, в том числе презумпцию невиновности и свободу совести. Например, недопустимо заставлять человека, который не совершил никаких правонарушений, пройти курс дерадикализации, чтобы он отказался от своих религиозных или политических убеждений.

Самые бурные споры в обществе вызвало создание во Франции экспериментального центра для интеграции радикалов. Опыт оказался неудачным. Местное население сильно беспокоилось, и потому одним из критериев попадания туда было отсутствие судимости. Кроме того, участие должно было быть исключительно добровольным. В итоге набралось всего 10 воспитанников, но и они ушли, центр закрылся.

- Без четкого определения того, чего мы хотим – изменить мировоззрение радикалов или противодействовать применению ими насилия, – разработать эффективную политику невозможно, – резюмирует Дюмулен.

Руководитель магистрантской программы «Безопасность в Европе» Страсбургского университета Алексис Ваяс считает, что в дерадикализацию террористов в Европе верит все меньше людей:

- Вы не можете бороться с терроризмом с помощью уголовных законов, у вас должны быть военные средства. Премьер-министр Мануэль Вальс после террористических атак в Париже сказал, что Франция находится в состоянии войны. Когда у вас такой настрой, вы не думаете о дружбе.

Впрочем, в различных странах ЕС уровень проникновения экстремизма разный, и ситуация в Греции, например, не похожа на обстановку в Бельгии. Радикализация же, по мнению эксперта, основывается на трех элементах: недостаток перспектив, ненависть к Западу и свободный контакт с джихадистами.

Группа риска

В Казахстане тоже была принята Госпрограмма по противодействию религиозному экстремизму на 2013–2017 (недавно переработана и продлена до 2020). Политолог Булат Ауелбаев полагает, что она не достигла целей ввиду их заведомой нереалистичности:

- Принималась программа в 2013, когда доллар стоил 153 тенге, баррель нефти – $100 и выше, то есть социально-экономическая ситуация в Казахстане была благоприятной. Тогда намечалось, что к 2017 население страны, в том числе молодежь, склонная к радикальной идеологии, будут охвачены комплексной профилактической работой, в результате чего будет сформировано сознание, не приемлющее терроризма. Другие индикаторы: предотвращение не менее 95–100% терактов и 100-процентная готовность к ним населения. На это было выделено 103,176 млрд тенге, то есть больше $60 млн по додевальвационному курсу.

При этом, по словам эксперта, мероприятия в основном сводятся к конференциям и публикациям в СМИ. Социальный портрет террориста (безработный мужчина 28 лет, образование среднее, специального религиозного образования не имеет, женат, несколько детей) был создан еще в 2003, когда Казахстан не сталкивался по-настоящему с этим явлением.

- Пять лет шла программа, а портрет не изменился, хотя среди террористов есть теперь и бизнесмены, и студенты престижных вузов, – резюмирует Ауелбаев.

В новом варианте предусмотрена стимуляция исследовательской работы, однако меры по дерадикализации «групп риска» заключаются лишь в агитации и пропаганде. Официальный мониторинг по предыдущей программе бодро рапортует, что в 2016 «склонены к лояльному отношению к ценностям казахстанского общества 70 лидеров и активистов салафитских общин, 2330 рядовых сторонников салафизма. Разубеждены и переведены на умеренные позиции 165 приверженцев джихадистской идеологии, из них 97 – в учреждениях УИС». Правда, о механизмах «склонения» умалчивается. Да и сложно сказать, как долго продержится умеренность, приобретенная в стенах уголовно-исправительной системы, если приверженцы нетрадиционных течений регулярно сталкиваются с дискриминацией и неприязнью на всех уровнях, в том числе и при трудоустройстве. Так, жена первого казахского смертника Мейрамгуль Сатаева говорит, что ей с тремя малолетними детьми помощь с жильем и едой оказали лишь единоверцы. Недавно Жанаозенский городской суд оштрафовал четырех горожан на 50 МРП (113,5 тыс. тенге),произнесших после молитвы слово «аминь», за «воспрепятствование законной религиозной деятельности». Дело в том, что ДУМК (Духовное управление мусульман Казахстана) приняло правила, согласно одному из которых «аминь» должно произноситься про себя. Почему за соблюдением религиозных традиций следит светский суд, непонятно; снижение радикализации верующих таким путем представляется сомнительным.

По данным научно-исследовательского центра «Молодежь» за 2016, 80% опрошенныхв Казахстане молодых людей назвали себя верующими. 76,1% из них – мусульмане. Наиболее религиозно активны подростки в возрасте от 14 до 18 лет.

По словам доцента кафедры международных отношений Института Сорбонна-Казахстан Жомарта Симтикова, молодежь является главным фактором быстрого роста религиозной активности и развития духовных практик, причем в основном та, которая слабо социализирована в части образования и трудоустройства. Религия воспринимается как заменитель государственной идеологии и механизм снятия социальных стрессов.

Сирийские университеты

Как уже говорилось, в целом казахстанский подход в противодействии терроризму похож на таджикский и российский – максимально жесткое отношение к религиозным группам, считающимся источником экстремизма. В Дагестане, например, откуда получал видеоматериалы актюбинский смертник, салафизм запрещен официально, и сейчас этот запрет муфтият пытается вывести на федеральный уровень. Препятствует этому, по словам редактора сайта Ислам.ру Галины Хизриевой, «либеральное лобби».

- С 2000 по 2010 у нас были попытки создать комиссию по адаптации, но, так же как во Франции, эксперимент не удался, в том числе в связи со второй чеченской войной. Все закончилось убийством 60 улемов Дагестана, и суфийская община отказалась от всяческого сотрудничества с салафитами. Государство не понимает, что для людей с суфийскими традициями невозможен диалог с салафитами и ваххабитами, потому что те пришли убивать, и это прописано во всех их документах, – утверждает она.

Между тем дагестанский муфтият обучает своих служителей в университетах Сирии.

- Нам интересен их опыт в разоблачении деструктивных видов радикализма, – поясняет Хизриева. Муфтият контролирует хаджи, халяльный бизнес и занимается адаптацией мусульман, отказавшихся от салафизма. - Если женщина развелась с салафитом, то ей находят хорошего парня из своей среды, то есть она не остается непристроенной, – говорит редактор.

Киргизский путь

Совершенно иной подход и опыт у Кыргызстана. Это единственная страна Центральной Азии, где легально работают пакистано-бангладешский «Таблиги Джамаат», «Хизб ут-Тахрир» и другие организации, запрещенные в Казахстане и России. Более того, нынешний муфтий Кыргызстана – сам бывший таблигиджамаатовец.

По словам директора аналитического центра «Религия, право и политика» Кадыра Маликова, в Кыргызстане было три попытки (в 1997, 2007 и 2009) законодательно запретить «Таблиги Джамаат», но эксперты смогли повлиять на позицию властей.

- Сторонники запрета делают упор на то, что организация имеет внешний центр управления. Ну так у нас все религиозные организации, кроме муфтията, имеют внешний центр управления, – заявляет он. Маликов утверждает, что «Таблиги Джамаат» полностью интегрировался в традиционную для Кыргызстана религиозную сис­тему:

- Это движение также играет роль социального центра, где реабилитируются люди с трудной судьбой, освободившиеся из мест заключения, наркозависимые. Оно охватывает все регионы и служит некоей альтернативой и сдерживающим фактором саудизации, которая идет через интернет и социальные сети.

По словам эксперта, процесс радикализации идет в основном на севере страны, среди русскоязычной молодежи, параллельно с процессами салафизации. Юг, где исламская традиция никогда не прерывалась и есть собственная мусульманская интеллигенция, менее подвержен влиянию нетрадиционных для страны течений.

Недавно в Кыргызстане приняты новые стандарты религиоведческой и теологической экспертизы, в результате чего из числа опасных движений исключен, например, «Хизб ут-Тахрир».

- Надо обращать внимание не на название организации, а на идеологию. Они пропагандируют, но реальной угрозы, как джихадистские идеологи, не представляют. Тем более что движение переживает сильнейший кризис – они 20 лет пытаются создать халифат мирным путем, садятся в тюрьмы за свои брошюры, но ничего не добились, молодежь уходит в ИГИЛ, – говорит Маликов.

В Кыргызстане, как и в Казахстане, Франции, тюрьмы являются школой радикализма.

- Мы попробовали создать специальную тюрьму, но не знаем, что из этого получится. Гуантанамо – тоже не решение. Кроме того, коррупция приводит к тому, что даже получившие пожизненное заключение продолжают сохранять связь со своими ячейками и управлять ими, – констатирует эксперт. По его мнению, самая большая проблема постсоветских мусульманских стран – соотношение светскости и религиозности.

- Мы демократическое светское государство, но молодежь идет в ислам. Я имею право носить крестик или хиджаб, а намаз на работе читать нельзя. При этом все знают, что президент и его аппарат читают намаз. Это глубокий конфликт ценностей самой системы государства. Появление ИГИЛ – вызов для тех стран, где большинство населения – мусульмане. Потому что протест, и именно среди молодежи, растет, – резюмирует он.

- В постсоветских государствах светскость часто трактуется как антирелигиозность, а на самом деле это толерантность, по отношению к религиям в том числе, – добавляет Катрин Пужоль.